Два жанра - одна книга

Вот и завершился конкурс "Меткое слово - идея готова!", итогом которого стал сборник лимериков и синквейнов. Мне выпала, в некотором смысле, двойная честь поучаствовать в создании этой книги. Во-первых, в качестве одного из авторов лимериков. Во-вторых, как автору предисловия к этой книге. Само предисловие вы можете прочитать уже сегодня, хотя выхода бумажной версии придется еще немного подождать. Итак, предисловие:


   

Лимерики и синквейны. Казалось бы, что может их объединять. Разве что форма. И то приблизительно. Насчитывающая столетия традиция лимериков, шуточный рифмованный рассказ о каком-нибудь курьезном происшествии, и синквейн, обходящийся без рифмы, но имеющий строгую логическую структуру, имеют больше общего в содержательном отношении, нежели в формальном. И этим общим содержанием является то, что лимерик и синквейн носят характер афоризма. И если лимерик изначально имел своей целью остроумное высказывание о забавном случае, то синквейн, последовательно и всесторонне раскрывающий ту  или иную мысль, способен придать лимерику некоторую серьезность, во всяком случае, у тех, кто пробует себя и в том и в другом поэтическом жанре.

В случае с синквейном, то соседствуя с, казалось бы, легкомысленным лимериком, стихотворение подобного рода приобретает легкость изложения, которая очень плодотворно соперничает со строгостью, предопределяемой жанром стиха.

В этом смысле справедливо (ничего, что исторически не совсем верно) отмечено одним из авторов настоящей книги, что «синквейн и частушка (интеллектуал и простушка)» смогли произвести на свет лимерик, лимерик в его современном звучании. Иосиф Бродский советовал начинающим поэтам попробовать описать строго в жанре сонета  что либо не привычное для сонета, для лирики, к примеру, стройку или час-пик. И тогда, при  определенном мастерстве и усилиях сонет и описываемое в нем начинало звучать по-новому.

Вот почему лимерики становятся настолько злободневными, настолько перестают быть незамысловатым описанием частного случая, что то общее, то актуальное, что они раскрывают, выводит их на ступеньку выше, делая серьезным жанром. Возможно, эта динамика и стала залогом живучести жанра. Отсюда множество «серьезных» лимериков можно встретить на страницах этой книги.

Как-то Ян Парандовский заметил, что лучшей поэмой могла бы быть поэма, написанная о том, как пишется поэма. Авторы данной книги пошли дальше и попытались посредством поэзии (заметьте, не в самых популярных ее жанрах) осмыслить феномен книги и феномен работы с книгой. Ведь многие даже не догадываются о том, какая насыщенная жизнь проходит в стенах библиотек! И речь идет не только о труде работников библиотеки, речь идет о том, что каждая раскрытая в тишине читального зала книга обнаруживает для читателя целый мир, который (перефразируем слова классика) познается со скоростью переворачиваемой страницы.

Не оставили авторы без внимания настроения и вкусы читающей и даже не-читающей публики, вопросы новой жизни книги в условиях постоянно развивающихся информационных технологий. И если какие-либо вопросы не были освещены авторами, то можно с уверенностью утверждать, что следующий конкурс среди читателей, продолжая замечательную традицию «меткого слова», снова откроет поэтическую дискуссию о книге и библиотеке, чей мир поистине сколь чудесен, столь и безграничен.

Из Уистена Хью Одена

У.Х.Оден (фото - R.Disraeli, 1934)

Цель данной подборки напомнить или познакомить с творчеством поэта, драматурга, критика Уистена Хью Одена (1907-1973) как с одним из крупнейших англоязычных авторов. Необходимость представления данного поэта обусловлена, в первую очередь, тем, что хотя У.Х. Оден переводился на русский язык в достаточном количестве, стихи его известны очень узкому кругу читателей. Стихи вообще мало кому известны (в лучшем случае, как выразился один поэт, один процент читающих книги читает стихи). Стихи Одена даже через несколько десятилетий ошеломляют своей актуальностью. Стихотворение "1 сентября 1939 года" 

Так "Эпитафия тирану" (Epitaph on a Tyrant) написанная за пять с половиной лет до смерти Гитлера, являясь реакцией на расцветавший в Европе фашизм, замечательно иллюстрирует, как частные комплексы, прихоти и капризы диктаторов принимают чудовищные масштабы и ужасающие последствия для целых народов.  В 1937 году Уистен Оден отправляется в Испанию, где на протяжении года служит в санитарном батальоне республиканской армии. В том же году он создает антифашистскую поэму «Испания», которая вместе с «Эпитафией тирану» (написана в январе 1939 года) предвосхищает разгар кошмарных событий Второй мировой войны[1]. 

Продолжая тему бесчеловечности диктатуры вслед за "Эпитафией тирану" следует "Август 1968" (August 1968). Стихотворение, описывающее реакцию на вторжение советский войск в Чехословакию, уже и вовсе лишает тирана человеческих свойств. Главным из которых является безусловно владение языком. 

Завершающее подборку стихотворение немного (на первый взгляд!) выбивается из тематики, заявленной "Эпитафией" и "Августом". Но, опять-таки, связующие нити находятся, а именно: язык. Язык поэзии, живой благодаря поэтам, может быть противопоставлен языку демагогии, мертвому языку диктатуры. Элегия «Памяти В.Б. Йейтса» (In Memory of W.B.Yeats), написанная в 1938 году, представляет собой намеренное подражание (в обратном порядке) этапам стилистического развития ирландского поэта Йейтса. Это стихотворение считается программным, так как содержит основные положения оденовской поэтики, а также творческое кредо поэта: «поэзия ничего не меняет[2]». 

Итак, приятного прочтения!

ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ


Он постигал, условно обозначим, совершенство;

Поэзия, что он открыл, была понятна и

Он знал людскую глупость, скажем, как свои

Пять пальцев. Играл в солдатиков, затем в блицкриг.

Чтобы сенат смеялся, хватало его смеха или жеста

И слез – чтоб слышен был предсмертный детский крик.





АВГУСТ 1968


Чудовище творит, что свойственно ему:

Поступки человечьему ужасные уму,

Но есть одна деталь, и ей не пренебречь:

Чудовищу непостижима Речь.

Среди порабощенных стран,

Среди убитых, стонущих от ран,

Бредет Чудовище, рукой сжимая круп,

И чушь, как слюни, хлещет с губ. 





ПАМЯТИ В.Б. ЙЕЙТСА


1

Он угас в разгар зимы:

Ручьи замерзли, аэропорты практически опустели,

И снег обесформил городские статуи;

Ртуть утонула во рту умирающего дня.

О, все инструменты согласятся:

День его смерти был темным холодным днем.



Помимо его болезни

Волки пробегали по вечнозеленым лесам,

Грубая река отталкивала модными причалами;

Но траурными речами

Смерть поэта не коснулась его творений.



Для него это был последний полдень как таковой,

Полдень сиделок и сплетен;

Провинции его тела восстали,

Площади сознания опустели,

Тишина захватила окрестности,

Поток чувств иссяк: он обернулся своими поклонниками.



Сейчас он растаскан по сотням городов

И полностью отдан незнакомым увлечениям;

Чтобы найти свое счастье в другом куске дерева

И быть наказанным по меркам иного кодекса сознания.

Слова мертвеца

Глохнут в нутре живого.



Но в важности и шуме завтра,

Когда брокеры взревут на полу Биржи,

И бедняки получат свои страдания,

к которым они практически привыкли,

И каждый в собственной скорлупе убедится в своей свободе;

Жалкая тысяча вспомнит об этом дне,

Как кто-нибудь вспоминает о дне,

когда он сделал нечто слегка необычное.

О все инструменты согласятся:

День его смерти был темным холодным днем.



2

Ты был глуп как мы: твой дар пережил все это;

Паломничество богачек, физический распад,

Тебя самого; сумасшедшая Ирландия столкнула тебя в поэзию.

Теперь в Ирландии неизменны ни погода, ни сумасшествие,

Так как поэзия ничего не меняет; она выживает

В долине слова, куда чиновник

Не рискнул бы спуститься; она плывет на юг

От ранчо уединения и суетливой скорби,

От грубых городов, в которые мы верим,

и в которых умираем; она выживает

Причиной перемены, посредством рта.



3

Гостя принимай, Земля,

Йейтса, с завтрашнего дня

Твой сосуд ирландский пусть

Будет впредь стихами пуст.



Время нетерпимое

К храбрым и невинным,

Безразличное оно

К красоте телесной, но –



Но, язык боготворив,

Всех простило, кем он жив,

Извинило трусость, срам,

Почести сложив к ногам.



Каждый Временем прощен,

Киплинг и Клодель, и он

Был прощен, презрев финал,

Тем, что хорошо писал.



И в кошмаре ночи, знай,

Слышен псов Европы лай;

И народы, выжив, ждут,

Каждый в ненависть замкнут;



Интеллектуальный стыд

С каждого лица глядит,

Жалость расплескав в морях,

В замороженных глазах.



Следуй же, поэт, вперед;

Там, где ночь тебя найдет,

Твой непринужденный глас

Пусть толкает в радость нас;



Заставляй стезей стиха

Виноградники греха

Петь в экстазе неуспех,

Горе на глазах у всех.



И в пустынях сердца там

Пусть живящий бьет фонтан,

И свободного во зле,

В дней тюрьме учи хвале.

Перевод небольшого стихотворения и перевод объемного поэтического текста, к примеру, «Эпитафии тирану» и «Памяти В.Б. Йейтса», имеют собственные трудности и по-своему сложны и интересны. Переводя стих в одну строфу, всегда надо быть начеку и постараться успеть вместить все детали оригинала в текст перевода, тогда как в длинном стихотворении всегда можно наверстать упущенное. Однако при переводе стихотворения большого объема всегда есть опасность исказить авторский замысел. Поэтому в данных примечаниях переводчик нашел уместным указать на недостатки собственных переводов. 
Говоря о переводе «Эпитафии тирану», следует отметить, что основная трудность заключалась не в передаче содержательного наполнения текста, но в сохранении формальной стороны стихотворения. Прежде всего, это касается рифмы и размера. Стихотворение в шесть строк имеет 2 женские – а и 4 мужские рифмы – b, с: а b b с а с. В первой строке оригиналу соответствуют только два слова русского языка с ударением на предпоследний слог: совершенство и безупречность. Сразу же можно обратить внимание на то, что подобрать полнозвучную рифму для любого из них весьма непросто, учитывая отдаленность рифмующихся строк. Так как рифма является, по сути, скрепляющим началом стихотворения, то, рифмуя первую и пятую строку, автор, а вместе с ним и переводчик, должен добиться максимального созвучия.
Таким образом, основной огрех в переводе пришелся на несоответствие полнозвучной рифмовке оригинала «after – laughter» рифмовки перевода «совершенство – жеста». Можно было построить первую строку по-другому, дополнительно исказив смысл, помимо появившегося «жеста», сказав, к примеру, «Совершенство, своего рода, было тем, к чему тиран стремился». И получить в итоге удобоваримый глагол с женской рифмой, с которым рифмуются десятки глаголов. Но дело в том, что если уж ратовать за разнообразие, то следует избегать рифм по принципу тождественности окончаний одних и тех же частей речи. Я встречал подобные переводы «Эпитафии тирану». Появление «жеста» в переводе неслучайно, так как этим словом переводчик, не размазывая образа одного тирана (речь идет о Гитлере), отсылает к другому тирану – Сталину. Поднятие руки, как волшебная палочка, действовало на аудиторию, тут же прекращавшую овации и замолкавшую. В то время, как аллюзия к Гитлеру подчеркивается словом «блицкгриг». Этот недостаток не единственный в переводе: некоторые содержательные моменты, привнесенные в русский текст, несут культурную нагрузку для читателя не знакомого с языком оригинала (отсылки и к Гитлеру, и к Сталину). Этим самым сохраняется обобщенный образ тирана, заявленный в оригинале, где говориться о «сенаторах», которые в свою очередь расширяют контекст, намекая на то, что тиран может существовать при любой системе государственного устройства.
Перевод объемного стихотворения «Памяти В.Б. Йейтса» оказался сложен в тех местах, где Оден формулирует ключевые положения своей поэтики. Во второй части, обращаясь к Йейтсу, поэт заявляет, буквально, «сумасшедшая Ирландия ранила тебя в поэзию». То есть следствием воздействия отчизны явились стихи. Не находя адекватного неологизма в русском языке, представилось возможным перевести эту строчку как «сумасшедшая Ирландия столкнула тебя в поэзию». В данном случае «столкнула» может рассматриваться в двух значениях: 1) столкнула и, как следствие, ранила при падении; 2) столкнула, то есть позволила Йейтсу и поэзии столкнуться, встретиться. Однако недостаток здесь заключается в отсутствии в переводе экспрессивности фразы оригинала.
То же касается парадоксального утверждения «For poetry makes nothing happen: it survives… A way of happening, a mouth», что дословно переводится как «от поэзии ничего не случается, она выживает… средством случая, через рот». Оден играет на изменении формы глагола «happen», которую во втором случае следовало бы перевести как «случания», каковой формы в русском языке нет. Поэтому в переводе «случаться» было заменено на близкое в данном контексте «менять», что позволило сохранить игру слов: «Так как поэзия ничего не меняет; / она выживает… Причиной перемены, посредством рта».
Разбор перевода стихотворения "Август 1968" читайте в одном из следующих постов блога. 

[1] Здесь же следует оговориться относительно намеренной неточности перевода: в оригинале второе предложение четвертой строки звучит буквально «Глубоко интересовался армией и флотом». Однако, в связи с тем, что перевод выполнен уже в ХХI веке и с тем, что стихотворение, скорее всего, посвящено Гитлеру, подобная неточность вполне оправдана. 

[2] Подробный анализ «Эпитафии тирану» и «Памяти В.Б. Йейтса» представлен: Никифоров А.А. Влияние творчества У.Х. Одена на становление творческой манеры И. Бродского. Проблемы истории литературы. Сборник статей. Выпуск восемнадцатый. Москва – Новополоцк, 2004. 

Лимерики из читального зала

Сроки участия в конкурсе "Метское слово - идея готова!" продлены до 1 октября 2011 года, что еще более подогревает лимеречный зуд. Пишешь и ждешь, что выродится что-нибудь остроумное и веселое, но... Завершив очереные пять строк, задаешься вопросом: Почему лимерики не могут быть грустными? Могут. Особенно, если не хватает мастерства создавать удачные работы строго в рамках жанра. И так как форма, в данном случае, больше работает на узнаваемость, то пришлось пожертвовать содержательными условиями. 

Следующие десять лимериков озаглавленные "Лимерики из читального зала", - мой первый опыт. Вероятно, не последний.  

***

Один поэт зашел в читальный зал
Набраться мастерства, как он сказал.

И там до закрытия он

Был с головой погружен

В книгу, что сам написал.

***

Читатель в поисках Бродского
Наткнулся случайно на Троцкого,

Слегка углубился,

А после напился

До состояния скотского.

***

Палка-копалка, лопата, мотыга,

Печь, демократия, водка и крига…

Важней всех открытий, вот чудеса,

(Касается также и колеса),

Пожалуй, останется книга.

***

Я сел, не нарушив ничем тишину,

Как будто боясь потревожить жену.

Но все же по жестам

Всем стало известно,

Что книга была про войну.

***

Весь мир читает. Дома и в бистро,

В читальном зале, в сквере и в метро.

Но если вы вошли в вагон,

А там никто над книгой не склонен,

То это не российское метро.

***

Одна весьма заботливая мать

Решила сына приучить читать,

Взяла в библиотеке Дон Кихота…

Теперь и у отца еще забота:

Придется новый вентилятор покупать.

***

Одна мадам, а вы такую знали,

Однажды умерла с печали.
Все магазины мира обошла,

Но счастья в жизни так и не нашла,

Поскольку не была в читальном зале.

***

Здесь ставят подписи, спеша, как на пожаре.

Хватают и бегут домой в угаре.

Мой друг – другой. Волнуясь, как мальчишка,

Он, как с невестой в загсе, с новой книжкой

Неспешно ставит подпись в формуляре.

***

Мальчонка с задатками бульдозериста

Песочницу до дна выкапывает быстро.
И всем невдомек,

Что торчит паренек

От книжки «Граф Монте-Кристо».

***

Старик ходил в библиотеку день за днем,
Хотя перемещался он с трудом.

В тот день, когда порог

Старик переступить уже не смог,

Все книги опечалились о нем. 

Из афроамериканских поэтов

Из афроамериканских поэтов

Пожалуй, самым точным определением художественного перевода являются слова Умберто Эко, легшие в название одноименной книги «Сказать почти то же самое». 

Когда постоянно имеешь дело со стихами на другом языке рано или поздно возникает желание их перевести. Порой это желание появляется из-за того, что кто-то, как тебе кажется, не совсем удачно перевел чье-то замечательное стихотворение, иногда из-за дерзости посоревноваться с самим автором. Но не всегда это вопрос тщеславия, так как и сами поэты, которых ты собрался переводить, зачастую интересны ограниченному кругу людей. Так что, какое тут тщеславие!?

Но, тем не менее, ты поддаешься соблазну и садишься за перевод, следуя сомнительной истине, озвученной Игорем Губерманом: «нет ничего страшней для искушенья, чем немедля поддаться ему». И реакция языка (родного более, чем того, с которого переводишь) не заставит себя ждать: чаще ты обламываешь зубы, понимая, что в итоге красота подлинника недостижима. И на повестку дня выходит вопрос о качестве копии. И здесь ты поступаешься своим честолюбием и признаешь, что да, Пушкин – гений, а ты так просто… – сукин сын!

Перевод учит жертвовать, отказываться от удачной детали в пользу целого. Когда видишь чужой перевод, почти всегда замечаешь то, что переводчик упустил или, скрепя сердцем, опустил. И тебе кажется, что вот у тебя-то точно получится сохранить тот или иной нюанс. И ты сохраняешь его в своем варианте. Сохраняешь и теряешь ряд других деталей, удачно переданных твоим предшественником.

Представленная здесь подборка состоит из переводов редких, мало кому известных текстов афроамериканских поэтов, тоже не особо популярных среди русскоязычных читателей. Тем более для многих будет неожиданностью узнать о существовании такого литературного явления, как афроамериканская поэзия о Второй мировой войне. На все возникающие вопросы отвечу в комментариях.

Первым хотелось бы представить перевод стихотворения Beaumont to Detroit : 1943 Лэнгстона Хьюза (Langston Hughes, 1902–1967), повествующего о волнениях, связанных с мобилизацией черного населения США, а также перевод Note to All Fascists Nazis and Klansmen.

Из Бомонта в Детройт: 1943

Посмотри сюда, Америка,

что ты наделала тут:

Всё шло своим чередом

И уперлось в бунт.

Позволяет твоя полиция

Белым бандюкам бежать,

А на меня, я думаю,

Тебе вообще плевать.

Ты говоришь, что гитлер –

Могучий изувер.

Я думаю у ку-клукс-клана

Он взял пример.

Скажешь, у муссолини

сердце злом полно,

Ну, думаю, в Бомонте

Наполнилось оно.

Ведь всё, что сделал гитлер

и муссолини там,

Ты делаешь сегодня

Всем неграм, то есть, нам.

Здесь Джима Кроу законы

До Гитлера всех нас

Теснили. Это длится

Сегодня, в этот час.

Твердишь: «За демократию

Мы вместе на войне!»

Плевать, что «демократия» –

Слова не обо мне.

Хочу задать вопрос я:

Как долго нужно кровь

Мне проливать, сражаясь

И с ГИТЛЕРОМ и с КРОУ.

Фашисту, нацисту и куклуксклановцу на заметку

Понятно мне,

Что хочешь ты

Сделать отбивную

Из моей мечты.

Что ж, продолжай.

Весь путь пройдя,

Я сделаю отбивную

Из тебя.

Афроамериканская женская поэзия звучит сдержанней, чем стихи Л. Хьюза. В стихотворении «Гражданская служба» Civil Service Констанс Николс  (Constance C. Nichols, к сожалению годы жизни мне не известны) описываются взаимоотношения белой и черной женщины в тылу.

Гражданская служба

Мой стол напротив твоего стоит.

Но я тебе чужда, хотя сейчас

Цвет кожи только разделяет нас.

Кто знал, что нас война объединит

Теснее, чем мольбы? Зачем скорей

Ты подтверждений ждешь, что мы вдвоем

Основу новой прочной ткани ткем,

Чтобы Свободы дверь украсить ей…

Пока тобой не решено всерьез

Принять порыв единодушья, так

Ты молча шлешь записки на поднос

И не даешь мне сделать первый шаг.

К чему надежды мир спасти от тьмы,

Пока не научились улыбаться мы?

В стихотворении, проникнутом отсутствием вражды со стороны черной женщины, стремлением к диалогу, к единению в общей беде, в войне, объединившей их, как ни просьбы, ни мольбы (два значения слова pleading) не могли сплотить раньше, присутствует мотив, уже присутствовавший в стихотворении другого афроамериканского поэта Каунти Каллена (Countee Cullen, 1903–1946). Улыбка, как самый простой способ продемонстрировать дружелюбное отношение, исходит теперь от ребенка, героя «Происшествия» Incedent.

Происшествие

Я ехал как-то в Балтимор;

Впуская радость в сердце,

Заметил местного, и он

Попристальней вгляделся.

Мне было восемь, я был мал;

И он ни дюймом выше.

Я улыбнулся, он сказал:

«Эй, нигер!» Я услышал.

Исколесив весь Балтимор

С весны до декабря,

Из всех вещей, что были там,

Лишь это помню я.

Естественно, что многие моменты, озвученные в стихотворениях, могут оставаться неясными без знания общественного, политического и литературного контекста, поэтому дабы не перегружать пост объяснениями, на все возникающие вопросы буду рад ответить в комментариях. 

Памяти Иосифа Бродского

Свой первый пост я хотел бы посвятить Иосифу Бродскому. Когда-то прочитав его стихотворение "1 сентября 1939 года", я понял, что никогда больше эта дата не будет для меня просто днем знаний.

Следующее стихотворение было написано в канун десятилетия со дня смерти поэта.

ПОСМЕРТНАЯ  ПЕСНЯ

Поскольку в подражании есть толк,

то певчие – потомки попугая.

Прошел с десяток лет, как соловей умолк,

но трель поэзии с тех пор другая.

И всякий, кто по-русски запоет,

записывая стихотворный щебет,

в себе невольно – и с улыбкой – узнает

знакомых связок неуемный трепет.

Песнь соловья – пускай и лишена

мотива – сочетала перекрестно,

как рифма, голоса. И тишина

посмертная его многоголосна.

В ней слышится Джон Донн, сквозь сон

бормочущий о некоем прогрессе,

одной душе доступном, перезвон

лошадки Фроста в сумрачном залесье.

В ней слышен оденовский сдержанный размер,

надрыв Цветаевой и множество неброских

других певцов, чей творческий пример

живет в неразличимых отголосках.

Не разгадать, как в ноты не смотри,

загадку несмолкающего пенья

без музыки, вбирающего три,

как минимум, грядущих поколенья.